другого в Абердин, а новость одна, а приказ общий: догнать Джона Гордона и передать ему записку и известие на словах. Любой ценой. Лошадей и золота не жалеть. Что не жалеть себя, он даже не говорил: лишнее.

Сазерленд поинтересовался, в чем дело — Джордж рассказал о королевском пожелании и отцовской воле. Родич изменился в лице, задохнулся от негодования:

— Это ловушка!

Джордж кивнул. Ему не хотелось ни расшвыривать сапогами придорожные камни, ни кричать на слуг.

Ему хотелось, чтобы гонцы успели.

Потом он подумает: глазами Сазерленда, конечно, все это смотрелось дико. Брату грозит гибель, ну как же тут не кричать? Надо было кричать. Топать ногами. Грозить проклятьями негодяям Мерею и Эрскину.

Потом он поймет, что на самом деле кричал. Все время. Только никто не слышал.

А тогда он просто ехал — и думал, что скоро увидит Анну. Он думал, что увидит Анну. И только вечером, становясь на ночлег, догадался, что Сазерленд тоже кричал. Как мог и умел, так и кричал.

Так что следующего гонца Джордж отправил уже вдогонку Сазерленду. С просьбой, с письменной просьбой следовать только ясно и лично выраженным пожеланиям Ее Величества. Ему казалось, что в этих словах никто не усмотрит измены — а родича нужно было предупредить. Он слишком верит, что игра все та же, что и при регентше. Равновесие, баланс. Те против этих — и королевская власть как точка опоры. А Мария-королева — совсем другой человек. Джордж писал, время от времени вскидывая глаза на ровный огонек свечи — и не знал, что адресат уже получил другое письмо, другую просьбу — избавить королеву от дурных и вредных советников. Письмо без подписи, запечатанное малой королевской печатью. Он не знал. А должен был. И не догадался. А мог бы.

«25 мая 1351.

Ваше Величество, пресветлая госпожа моя Маб,

Нынешний Парламент в его законодательной части обещал жителям Каледонии мало хорошего, и обещания эти сбылись. Сегодня, девятым пунктом из десяти, принят новый закон о колдовстве. То, что Ее Величество Мария и три сословия обратились к делам потусторонним — неудивительно. Вся сфера, регламентирующая сношения со сверхъестественным, со времен Смуты находилась в Каледонии в состоянии крайнего небрежения, благодаря чему в этой области от края и до края расцвели и суеверия, порожденные невежеством, и всяческое язычество, и вещи подлинно опасные. На какое-то время, как Вашему Величеству известно, место королевской и университетских служб расследования занял было орден Святого Доминика (да простит Господь наших разделенных братьев за уже их неизлечимые суеверия), однако, ему так и не удалось восстановить порядок, а под конец регентства монахи были принуждены покинуть Каледонию. Жители были брошены на милость проповедников, не менее невежественных, чем они сами, и бродячих наемных ведьмоловов, едва ли не более опасных, чем ведьмы и колдуны. Пока волнения длились, тень войны начисто поглощала жертв колдовства и борьбы с колдовством, но как только наступил мир, кровь выступила на свет.

Потому следовало ожидать, что Парламент распорядится воссоздать ту или иную надзорную службу и восстановит в действии законы предыдущего царствования, естественно, варварски бестолковые и варварски жестокие, но могущие послужить наведению некоего подобия порядка.

Случилось, однако, иное. Как Ваше Величество может судить по тексту прилагающегося закона, разыскания по делам о колдовстве поручены вовсе не ученым людям, но местным судебным властям. Колдовством в законе названо любое действие „противное природе вещей, сотворенной Богом, и повлекшее за собой явные изменения“. Оно карается смертной казнью через сожжение. Все прочие действия, „темные и идолопоклонские, противные природе вещей и Закону Божьему, но последствий не имевшие“, определяются как богохульное суеверие и караются отсечением головы, виселицей или утоплением, смотря по состоянию преступника. Таким же образом карают того, кто обратился к колдуну или ведьме за помощью в любом деле. Поскольку основанием для закона признан стих „Ворожеи не оставляй в живых“ (Исход 22, 18), то смерти за богохульство подлежит также всякий, кто противится исполнению закона, и всякий, кто установимым образом позволяет колдовству и богохульному суеверию процветать, не кладя им предела.

Соответственно, в настоящем виде смертной казни по этому закону подлежат почти все жители страны, а особо — каледонцы, исповедующие ромскую веру, поскольку именно их конфессию сторонники Евангельской церкви называют идолопоклонством.

Я полагаю, что Ее Величество Мария вполне понимает, какие выводы непременно будут сделаны из этого нововведения. Несмотря на это, я уверен, что Ее Величество Мария подпишет документ, не потребовав никаких изменений. Поскольку по букве и духу нового каледонского закона о колдовстве все жители Альбы без исключения — отступники от воли Божьей.»..

* * *

Через парк замка Киннейл идет Стена Антонина. Остатки стены… Ее складывали из торфа, на каменном фундаменте — временное сооружение, ненадолго. И гадай теперь, простоят ли наши стены столько, сколько ромейские времянки. Стена. Граница ойкумены, пересек ее — и ты входишь в мир живых из мира мертвых. Или наоборот.

Джордж бы сказал — наоборот. Он беседовал с тестем в пестрой крашеной комнате. Святой Антоний над головой Аррана с ужасом взирал на прелести Далилы на противоположной стене. Джордж слушал и вспоминал, что в подземных краях нельзя пить и есть, а то задержишься дольше, чем думал. Тесть не был готов выступить — ни делом, ни словом. Тесть не был готов ни к чему. И в глазах его плавала мутная белая растерянность.

Тесть невнятно блеял об осмотрительности и осторожности. На самом деле он басил, и держался солиднее некуда, что осанка, что манеры — а Джорджу казалось, перед ним сидит робкая овечка из притчи. Ничего удивительного в этом не было, нового — тем более. Граф Арран, герцог Шательро, как он есть. Еще недавно Джордж считал унию с его домом большой отцовской ошибкой: союзник из Аррана — как из навоза пуля. Теперь не считал, но дело не в тесте, дело в Анне.

Он и предположить не мог, что навязанный брак окажется настолько удачным; что там, глупости — Джордж, которого и половина родни считала слишком уж бесчувственным, расчетливым, бездушным, даже наедине с собой не мог думать об этом так. Больше чем удачный брак, больше чем семейное счастье. Что-то совсем другое. Неожиданное, незаслуженное.

В самых смелых мечтах он надеялся только на то, что видел у матери с отцом — что удача и собственный труд подарят ему друга и товарища. Спутницу, советчика, собеседника. И может быть, женщину, при взгляде на которую